— Лешка, дубина ты стоеросовая, одна у тебя извилина и та от топора, — он перестал смеяться и продолжал, глядя куда-то в угол: — Если я от тебя, Алексей Спиридонович, хоть одно слово, — Петр показал для наглядности один палец, — услышу на фене, то я тебя, родненький, очень обижу. Говори.

— Я рассказывал, — Леха пошевелил губами, продолжал говорить медленно, будто переводил с иностранного, — братишка мой сел, ну арестовали его...

— Знаю, знаю, — развалившись в кресле, швейцар смотрел на стоявшего перед ним гиганта с презрением. — У вас семейка — вор на воре. Скажи, как ты этих, — он указал на стенку, — сюда вел...

— Хвост... — Леха перекрестился. — За ними хвост топал. Я их известным тебе. Корней, путем провел. Мента в первом же дворе оставил.

— Звать меня и на людях, и тет-а-тет — Петром, — швейцар вздохнул и после паузы спросил: — Не ошибаешься?

— Святой крест, — Леха перекрестился. — Уж чего-чего, а... — он пробормотал тихонечко несколько слов, наконец добавил: — Наблюдение наружное я рисую сразу.

Швейцар лениво пнул стоявшего перед ним человека, больно пнул, но тот не шелохнулся, даже не поморщился.

...Субинспектор Мелентьев протер белоснежным платком пенсне и, не замечая стоявших перед ним навытяжку Ткачева и Черняка, обратился к сидевшему в углу кабинета Воронцову:

— Где же мы теперь будем их искать, Константин Николаевич?

Глава четвертая

Когда все спят

В первой комнате стояли комод, два кресла, овальный стол и диван, пол был застелен ковром. В спальне — две низкие огромные кровати — можно поперек лечь; в углу — бронзовая девушка, вытянувшись на кончиках пальцев, расставив руки, хочет взлететь, да так и застыла. Мебель тяжелая, массивная; рассчитанная на людей комплекции солидной.

Ванная тоже большая, с медными кранами, чуть тронутыми зеленью. Окна в гостиной и в спальне полукруглые, низкие, забраны решетками в виде расходящихся лучей, покрытых белой масляной краской.

Сынок все обследовал, потрогал и улегся на одну из кроватей, рядом с бронзовой девушкой, погладил ее по крутому прохладному бедру и закрыл глаза.

Хан, как вошел, сел на подоконник, так и сидел, почти не двигаясь, оглядывал все неторопливо и настороженно. Через открытую дверь он видел лежавшего в спальне Сынка и, глядя на него, раздумывал, кто он такой, этот белокурый парень, который лежит на постели в помятом вечернем костюме, положив лаковые пыльные ботинки на атласное одеяло. Судя по всему, парень привык жить богато, чувствует себя уверенно, не то что он сам. Хан повел плечами, рубашка под пиджаком коробилась. Он снял пиджак, сложил аккуратно, положил рядом с собой на подоконник.

Сынок повернулся, вытащил из кармана мятую коробку дорогих папирос, закурил, спичку ловко выщелкнул в потолок, взглянул на Хана, усмехнулся и ловко запустил в него папиросами, затем спичками. Хан поймать брошенное не сумел, подобрал с пола, закурил, осторожно взял со стола раковину-пепельницу, перенес на подоконник и вновь уселся, как прежде. Сынок наблюдал за ним, стараясь понять, с кем его судьба свела и правильно ли он, многоопытный, сделал, что пошел с этим Ханом. Кто такой? Что-то не слыхал он такую кличку, не в законе парень, желторотый. Однако уверенный, да и браслетики снял профессионально. И приняли их здесь как родных, будто ждали. Нет, не подвело чутье, парнем можно прикрыться, место здесь классное. Как это он всю златоглавую вроде обшарил, а о такой малине не слыхал даже? За какие заслуги парня так принимают? Кто здесь хозяин? А вдруг Корень — легендарный пахан, о котором чуть не во всех пересылках шепотом рассказывают? Размышляя так. Сынок наблюдал за новым приятелем все с большим интересом.

Хан погасил папиросу, обхватил широкими ладонями колени и застыл. Смешно: кресла роскошные, диван, кровать — хоть поперек ложись, — а человек на деревянной доске уселся и вроде удобно ему.

— Приятель, — Сынок зевнул, — ты за меня в ответе. Если я с голоду помру, люди тебе не простят.

Хан не шелохнулся, на его смуглом лице не отразилось никаких чувств, слышал ли он, нет — непонятно.

Сынок придумывал слова позаковыристее, когда Хан, продолжая смотреть перед собой, сказал:

— Мне один человек говорил: только вор на земле свободен. Все люди невольны, и господа знатные, и заводчики с миллионами, даже царь и тот неволен. Что ему скажут, то он обязан делать. Только вор свободен, — он мечтательно улыбнулся.

— И ты крючок проглотил? — Сынок рассмеялся. — Сведи меня с этим человеком.

— Он умер.

— Как он умер?

— Почти сразу. Теперь он свободен, — Хан смотрел не мигая. Сынка раздражал его взгляд.

— Вор и есть человек свободный, — сказал Сынок и потянулся. — Ни отца, ни матери, закон — тайга, медведь — хозяин.

— Слабый должен покинуть стаю, — подсказал Хан, — знаю я ваше товарищество. Протяни руки — или протянешь ноги, не поворачивайся спиной, — он сплюнул, цыкнув зубом.

— А парнишка меня прощупывает, — понял Сынок. — Ох не прост мальчонка, держать надо ушки на макушке, а то без башки останешься”.

— Ты прав. Хан, завязывать пора с воровской жизнью. Подамся я в комсомолию, там вольготно: хочешь — лопата, не хочешь — тачка...

Хан шевельнул смоляными бровями, улыбнулся нехотя, ответить не успел, так как дверь отворилась и в номер вошла девушка лет двадцати — фигура ладная, лицом русачка: скуластая, курносая, светлоглазая.

— Здравствуйте, господа хорошие. С новосельицем. Меня зовут Даша, — она требовательно взглянула на молодых людей.

— Сынок, крестили Николаем, отец на Ивана откликался.

— Хан.

Даша медленно подошла к Хану:

— В доме собачьих кличек не понимают. Как вас зовут, любезный?

— Степан, — Хан хотел отвернуться, но, повинуясь требовательному взгляду девушки, назвал отчество: — Петрович...

— Очень приятно, Степан Петрович, — Даша кивнула, — в номере для вашего удобства кресла поставлены, — она подошла к кровати, на которой лежал Сынок. — Вы, Николай Иванович, стирать покрывала не намерены? Тогда встаньте, будьте ласковы, — и прежде, чем Сынок успел улыбнуться, Даша залепила ему пощечину. Он вскочил, девушка не отодвинулась, указала на валявшийся окурок: — Подымите, Николай Иванович.

Николай схватил девушку за локти, сжал так, что казалось, она переломится, приподнял легко.

— Поставь на место, — Даша смотрела бесстрастно, и Сынок ее послушно опустил.

Хан соскочил с подоконника, уселся в кресло, положил руки на колени. Сынок, потирая пылавшую щеку, рассмеялся, занял другое кресло. Даша удовлетворенно кивнула, села на диван, оглядела приятелей и сказала:

— Сначала вы помоетесь как следует, мыло и мочалку я вам принесу. Барахло свое в ванной сложите, заберу потом, — она стукнула три раза в стенку, в коридоре послышались шаги, дверь приоткрылась, на пороге появился большой чемодан, шаги удалились.

Даша встретилась с Ханом взглядом, улыбнулась, а смотрела брезгливо.

— Будьте ласковы.

Хан внес тяжелый чемодан, дверь закрыл. — Переоденетесь, — Даша указала на чемодан. — Будете жить тут тихо-тихо. Шалить, господа, не советую, хозяин здесь человек серьезный.

— Девушка, вы нас ни с кем не спутали? — Сынок начал злиться. — Я — Сынок! Или у вас со слухом плохо?

— Поесть я вам принесу, — Даша вышла, и приятели услышали, как щелкнул замок.

На дворе дождило. Ветер захлопал форточкой, капли шлепали по стеклу, залетали в комнату.

Корней вытер простыней лицо и шею, с отвращением отпихнул теплую и влажную от пота подушку, сел в изнеможении. Скоро светать начнет, а сна нет, и дождь облегчения не принес, парит.

Корней прошелся по комнате. Эх, выйти бы сейчас во двор, как есть, голышом, шлепая по лужам, пробежаться, остановиться под карнизом, почувствовать, как колотит вода по голове и плечам, стоять до мурашек, до озноба. Мало человеку надо. Что такое счастье? Это почесать там, где чешется, думал Корней, усаживаясь какой уже раз за ночь в ванну.